Диодор (Ларионов), монах. Церковь перед лицом мира: как распутать клубок «сложных» взаимоотношений?

Последнее время в ряде светских СМИ идёт активное обсуждение вопросов отношения между Церковью и обществом. Предлагаем вниманию читателей статью монаха Диодора (Ларионова), в которой автор делится своим богословским взглядом на проблему. (bogoslov.ru)

Святейший Патриарх Кирилл в своём докладе на открытии Архиерейского собора 2010 года ставил вопрос о том, почему новые поколения верующих не идут в монастыри, но, наверное, уже пора поставить вопрос о том, почему современные люди не идут в церковь. В данной статье представлена попытка искать проблему внутри христианской общины, а не вне её: нет смысла упрекать мир за то, что ему что-то не дала Церковь.

Изменение культурной и духовной атмосферы в стране в последние годы, несомненно, наложило отпечаток на верующих, не исключая, конечно, и пастырей. Согласно заповеди Евангелия, они должны посредством внутреннего преображения изменить внешнюю реальность, сделать её Церковью, но это лишь дальняя, «стратегическая» задача: в настоящем же своём состоянии верующие приносят в церковь те болезни, которыми поражена внешняя социальная среда; и, разумеется, болезни церкви сродны болезням эпохи. Но иная Церковь, будучи духовным Телом Христа, источником благодати и таинств, не видна внешнему наблюдателю. И это, помимо всего прочего, порождает вопрос о внутренней идентичности Церкви[1]. Внешний взгляд легко видит болезнь, но не легко может понять, где источник здоровья. Попытка определить проблему, поставить некий предварительный «диагноз» в ситуации, когда светское общество требует от Церкви высокой морали, но одновременно ищет её болевые точки (по сути, зеркально представленные в нём самом), чтобы удобнее пройти мимо главного, никак не может быть излишней. Данные наблюдения сложились в некий комплекс идей, имеющих отношение к тому, что тревожит, на мой взгляд, каждого верующего сегодня, напрямую касается его жизни, знает он об этом или не знает. В этом комплексе идей я выделил бы два основных вопроса: вопрос о смысле христианского свидетельства и тесно связанный с ним вопрос о смысле наставничества, учительства. В контексте этих двух вопросов мы и рассмотрим вкратце тот клубок проблем, который порождается вышеупомянутыми связями и отношениями между церковью и миром.

Вот что важно отметить в первую очередь: многим людям, независимо от того, принадлежат они к церкви или нет, сегодня невозможно без огорчения смотреть на тех, кто дерзает говорить от имени христиан. Трудно слышать мёртвые речи, в которых отсутствует смысл. Трудно понять действия, в которых нет христианской логики. Внутреннее чувство подсказывает любому человеку, что существует такое понятие, как благообразие, которое подразумевает соответствие внешнего вида внутреннему расположению души. Когда же видишь во внешнем претензию на благообразность (длинная с проседью борода, золотое облачение с крестами), слышишь речь о Боге, но в то же время читаешь на этих лицах совершенно иное, то становится поистине страшно. Этот образ настолько чужд человеческому достоинству, что, когда осознаёшь это, становится не по себе. Почему так получается?

Человек похож на Бога: он многое готов простить — немощь, падение, грех, — за исключением лицемерия. То, что Христос называет хулой на Святого Духа, в обыденной жизни, на уровне простого обывателя, называется лицемерием. Этот грех нельзя простить, потому что это посягательство на некую внутреннюю святыню: когда отнимают святое, не остаётся вообще ничего, — а так человек жить не может. У нас сегодня встречаются священники, которые взяли моду всем доказывать, что они «тоже люди». Это означает, что им не чужды человеческие слабости, грешки, вредные привычки и ошибки. Но за этой апологетикой на самом деле скрывается двусмысленность: одно дело, когда священник согрешает в силу человеческой немощи, но приносит искреннее покаяние перед Богом, и другое дело, когда образ его жизни становится проповедью «иного евангелия». Пьяного, но кающегося попа русский человек уложит спать и накроет одеялом, чтобы не простыл, а наблюдая за попом, который на протяжении многих лет открыто лжёт, русский человек не выдерживает: в один прекрасный момент он берёт вилы и идёт выкалывать глаза иконам. Лицемерие служителя истины способно оттолкнуть от самой истины.

У каждого человека изначально внутри есть святой угол (у кого-то он ассоциируется с Богом, у кого-то нет). Но поскольку люди подобны друг другу и имеют одни и те же способы и средства постижения реальности, то и охарактеризовать святыни каждого человека можно в неких общих понятиях: правда, добро, красота и т.п. Тем не менее, отношения с этими общими понятиями у каждого остаются личными. Церковь не должна забывать, что действуя в той области, которая относится к духовной жизни, она касается личных человеческих отношений с истиной, добром и красотой. Поэтому и возникает вопрос о её представителях, то есть учителях церкви, и их полномочиях. Верующему известно, что Церковь ставит определённых людей, отличающихся добродетелями и ревностью к истине, чтобы помогать восстанавливать в людях то внутреннее равновесие, которое у них утрачивается вследствие грехопадения. Священник, имея отношение к личной истории другого человека, по сути допущен к чужой тайне: ведь внутренний святой угол, если он оказался разорён, восстанавливает Бог, а не он, но его присутствие важно как человека более опытного и разбирающегося в настройках «механизма» связи человека и Бога. Отсюда понятна практика всех мировых религий (не только христианства), а также всех видов искусства, которая выражается в институте наставничества, учительства. Везде и всегда на пути к познанию общих понятий и ценностей, на пути развития внутреннего дара и таланта, на пути возрастания (духовного, душевного или телесного, не важно) присутствует связь учителя и ученика. И это обосновано прежде всего превосходством и опытностью учителя. Но путь проходит ученик. «Мастер» и «ученик»: эта модель идёт из глубины веков и присутствует в любых человеческих искусствах и науках. Искусству нельзя научиться по книгам: надо работать с мастером, делать как он, слушать его критику, исполнять его волю, — а затем приходит собственное мастерство и свобода, которая выражается в умении пользоваться своим даром. Точно так же происходит и в духовной жизни, которая тоже есть искусство — «искусство искусств и наука наук», по выражению отцов Церкви. Странно было бы думать, что в церкви и христианской жизни может быть иначе. Только акценты в отношениях должны быть расставлены по-другому. Я уже давно думал, но тут ещё раз убедился в том, что по существу более правильным было бы такое положение дел, когда не прихожане целуют руки священникам, а священники целуют руки прихожан (как это нередко можно увидеть, например, на Афоне). Потому что уважение к внутреннему миру другого человека и его личным отношениям с истиной настолько важны, что являются в данном случае определяющими. И вот появляется некая группа людей, которая начинает занимать место в структуре, образованной тысячелетней традицией наставничества. В этом пока нет ничего плохого, при условии, что данная группа людей занимает это место в соответствии с его назначением и смыслом. Но что она делает? Она берёт в готовом виде форму — институт наставничества — и паразитирует на ней, используя «материал» как продукт для удовлетворения своих страстей и идеологической поддержки того направления, которое соответствует её материальным, «земным» интересам. С одной стороны, эта группа говорит то, что должна говорить согласно своему статусу — то есть записанное в авторитетных текстах, — чтоб не дай Бог не ошибиться и не ляпнуть что-то не то, — поэтому формальная правда звучит в публичных речах и интервью. Но, с другой стороны, в действиях, речах и лицах представителей этой группы видится совсем иной дух, выдающий истинные цели и истинные интересы. Этот дух безошибочно распознаётся народом и вызывает наибольшее отторжение. Люди видят двойные стандарты, люди видят непрестанную ложь и поддержку лжи, люди видят лицемерие и фальшь. Лицемерие — это формальная правда, сказанная ради лжи. Поэтому отторжение вызывает не ложь, а правда на службе у лжи, не страсть и даже не порок, а добро на службе у порока, не безобразие, а красота на службе безобразия.

Неприятно, когда лгут, однако совсем другое дело, когда ложь открыто называют правдой. Кажется, что это невозможно — ведь, как мы говорили, у каждого есть общее с другими людьми понимание истины, правды и красоты. Но на самом деле открыто называть ложь правдой возможно благодаря такому инструменту, как идеологическая пропаганда. Идеологическая пропаганда — это подмена в иерархии ценностей[2]. Ведь лжи как таковой не существует (потому что зла онтологически нет, это небытие): существует лишь перестановка сказуемых, предицируемых не к тем объектам (подлежащим), которые соответствуют им по природе, и эта предикация порождает извращённую аксиологию. Суть её заключается в том, что менее значимая истина оказывается на более значимом месте, а более значимая — на менее значимом. Если довести эту схему до предела, то мы получим, что в результате такой подмены Бог становится самым незначительным в общей системе ценностей, тогда как во главе пирамиды ставится иная ценность — идол. «Их Бог — чрево», говорит апостол (Флп. 3, 19), и эту метафору мы можем использовать в любом интересующем нас случае. Но перестановка ценностей была бы заметна, если бы о ней так и говорили, как о подмене: задача идеологии как раз и состоит в том, чтобы сказать об относительной истине так, чтобы от этого как бы «выигрывала» абсолютная истина. Самый упрощённый пример: священник, порабощённый сребролюбием и тщеславием, убеждает себя (а затем часть идеологически верной ему аудитории) в том, что ему можно иметь роскошную машину на том основании, что, во-первых это вовсе не роскошная, а просто хорошая, качественная машина (ведь «главное» для него не роскошь, а средство передвижения), а во-вторых, без такой качественной машины ему трудно осуществлять тяжёлое, возложенное на него служение — трудно чуть ли не до такой степени, что роскошь превращается в его представлениях едва ли не в самый необходимый, «насущный» (понимаемый в соответствии с молитвой «хлеб наш насущный даждь нам днесь») предмет, без которого его служение Богу (не забываем, что абсолютная истина фиктивно первенствует) весьма затруднительно.

Другим, очень действенным, орудием идеологии является страх. Страх — это внутреннее оружие, которое обращено к своим: отработаны рычаги, с помощью которых человек, когда-то пришедший в церковь в поисках спасения от лжи, зла и уродства по зову сердца, прозвучавшему из «святого угла», в определённое время и в определённых обстоятельствах начнёт говорить ложь, оправдывать зло и создавать тем самым вокруг себя уродство. И он это делает только потому, что им обладает страх. Подсознательный, рефлективный, близкий инстинкту самосохранения, а потому трудно распознаваемый страх, гнездящийся в неизведанных глубинах подсознания. Благодаря страху люди становятся рабами, потому правильно замечено, что любая тоталитарная идеология неотделима от рабства. Поскольку христианство есть религия свободы, то, конечно же, его аскетика — как в теоретической, так и в практической части — ориентирована на то, чтобы работать на этом уровне и постепенно осознавать сковывающий нашу душу страх, учиться управлять им и освобождаться от него. Но аскетика аскетикой, а семейные ценности, общественное положение, кусок хлеба, наконец, делают за человека автоматический выбор. Выбор инстинкта. Ну нельзя же от всех требовать непременной жертвенности, причём в условиях России (которая предоставляет для этого широкие возможности, причём в любой отрезок истории), ведь к жертве способны немногие, а к великой жертве — единицы. Чем ты выше, тем больнее падать. Но тут встаёт закономерный вопрос об ответственности: скажи-ка, батюшка, насильно ли влекли тебя на столь высокую должность, которая стала твоим проклятием, засушив твой язык и лишив зрения и слуха? Не сам ли ты стремился к ней, увлекаемый тщеславием и просто детской глупой самоуверенностью? Ты думал, что Христос ничего не потребует взамен? Ты думал, что будешь просто «миссионерствовать» (по-русски говоря, разглагольствовать о том, какая «радость» и какое счастье быть православным), думал, будешь рассказывать людям сказки о пастухах и звёздах, цитировать Честертона и Льюиса, толковать «Властелина колец» и «Матрицу» в христианском ракурсе, — и на этом твоя миссия окончится? Так ты угодишь Богу? Но вот что тебе следует осознать: незаметно для самого себя ты стал лжецом, обманщиком и лицемером. Ты этого не хотел, оно так случилось как будто бы помимо тебя самого. А ты продолжаешь жить, будто ничего не произошло, будто солнце так же светит, как и раньше, в детстве, когда ты смотрел на него чистыми и ясными глазами, ещё способными отличать правду от лжи...

Поскольку у самого человека не всегда правильно расставлены внутренние приоритеты, то он легко попадает в клещи идеологической машины. Проблема ещё осложняется тем, что источник, который призван сломать его нарушенную координацию, представляется ему в виде формального института, сообщающего формальную правду. А формальная правда имеет свойство усыплять: ложь хорошо воздействует на спящего. В какой-то момент он, конечно, может пробудиться, и тогда перед ним встанут очень большие и очень важные вопросы. Этот момент у человека я называю «вторым крещением». Тут он понимает, что с этим всем надо что-то делать, что надо как-то повернуться к своему святому углу и побыть там наедине с собой, определить свои координаты в духовном пространстве жизни. К сожалению, это очень трудный момент, который многие пропускают: гораздо легче жить, не замечая происходящего, ведь жизнь протекает как песок сквозь пальцы, и ты иногда даже не можешь остановиться. Кроме того, спать легче, чем бодрствовать, и многие предпочитают крепкий и здоровый сон воспалённому и шизофреническому бодрствованию, ведь бодрствовать практически невозможно, если пытаться служить двум господам. Сегодня часто можно наблюдать картину, когда человек (священник) хочет последовать за Христом, понимая, что в Нём истина, и в то же время опасается Его, опасается истины, ведь она способна отнять у него то, что он любит и к чему привязан сердцем своим. Поэтому он говорит несущественную правду, ту, которая «успокаивает» его совесть, а о главном сказать не может, и потому постоянно ищет возможности прикрыть тотальную ложь, которая владеет его жизнью. Он много говорит о Христе, о любви, о добре, проявляет повышенную активность в социальном и миссионерском служении, но чувствует, что совесть его нечиста, потому что ему хочется разобраться с главным, которое его тревожит, но этого сделать он не в силах, потому что иные ценности владеют его душой. И он тогда приводит самому себе (и людям, которые приходят к нему с вопросами) цитаты из Писания в защиту неправды и рабства, понимая, что лжёт. И снова оправдывает свою ложь, и снова ищет цитаты из Писания, и снова приводит себе аргументы, и снова переключает свой ум на несущественное, — и это превращается в перманентно повторяемый процесс. Этот несчастный не знает, что ум по природе не может опираться на несущественное, что его в силу необходимости влечёт к самому главному и самому существенному, — а потому он подвергает его постоянному насилию. От этого сходят с ума, это опасно для здоровья. Идеология помогает хорошо и спокойно спать не только ночью, но и днём — в этом её сила и в этом её предназначение. Спящие довольны, они смеются над «шизофрениками», — они уже забыли, что бодрствование может быть здоровым. Здоровое же бодрствование, к которому призван христианин, достигается единством цели и средств, следованием Христу без оглядки на материальное благосостояние, истинным богослужением. Нельзя стать христианином, пока не возненавидишь идолов.

Идеология пронизывает внешнюю структуру любого социального института, взятого в своём материальном аспекте. Идеи помогают людям объединяться ради одного общего дела, хорошее оно или плохое. Но есть другие начала, которые скрепляют структуру нашего мира хотя и невидимыми, но более крепкими нитями – и это нити Логоса, связывающего и содержащего мир в Духе Святом. По обетованию Спасителя нашего, структура, основанная на камне Евангелия, который есть Христос, не упразднится никогда, но пребудет в вечности. Она невидима, как закваска, но имеет в себе жизнь, образуя единый организм, состоящий из множества членов, которые взаимодействуют между собой по принципу иерархии. Понимание Церкви как единого организма, устроенного на основе природного единства взаимодействующих членов, переносит нас в сферу богословия. На основе этого принципа жизненный путь любого человека, принадлежащего к Церкви, имеет значение для всей Церкви: путь святого или путь грешника сказывается, в конечном счете, на состоянии всего церковного организма (ср. 1 Кор. 12, 26). Поэтому идеологические механизмы, обслуживающие человеческие страсти, хотя и приносят боль всему церковному телу, тем не менее не касаются его существа, покуда церковная иерархия остаётся в границах апостольского предания. Не следует забывать, что Церковь существует во внешних формах, выражающих её природу, её способ существования, её богословие и исповедание, но она выше любого её выражения. Не верующие, договариваясь между собой, формируют исповедание Церкви, а Церковь сообщает им свою истину, которая становится всеобщим исповеданием. Не люди формируют Церковь как Тело, а Церковь формирует людей в качестве своих членов. Диалектика богословского понятия «тела», конечно, заслуживает отдельного разговора. Здесь важно иметь в виду, что «картина» Церкви перед Богом определяется совершенно иными критериями, нежели наши человеческие понятия: если с нашей точки зрения церковь – это огород, куда посажено худое и доброе, народ, который идёт через пустыню Сир и чаще жаждет мяса египетского, нежели земли обетованной, то для Бога Церковь уже иная, потому что экклесиология неотделима от эсхатологии. И зрение святых, которые дают смысл бытию церкви, провидит эсхатологию в земном тленном бытии. Впрочем, здесь мне не хотелось бы поднимать вопросы экклесиологии (которая в данном случае для меня, как для верующего человека и монаха, наиболее важна). Не в этом цель настоящей статьи. На мой взгляд, в данном контексте важно понять, как наша сегодняшняя церковная жизнь выглядит со стороны. В зеркале. И какими должны быть основные приоритеты. У человека, который отстранён от внутренних идеологических битв, совершающихся внутри церкви, при виде такого печального положения дел возникает ощущение какого-то тотального глумления над его личными святынями, над его ценностями, над его душой. Именно поэтому, когда человек читает ленту новостей и видит сообщения о том, что люди, называющие себя представителями Церкви (то есть института, обладающего неким априори полученным «сертификатом» на истину), на самом деле порочны, лживы, властолюбивы и пользуются двойными стандартами, он приходит в естественное негодование. Не потому, что он противник истины и веры. С его точки зрения святыни, с которыми он имеет личные непосредственные отношения, присваивают люди, не имеющие на это никакого права. Ему кажется, что в его душу вошли какие-то ряженые разбойники (эти самые, в золотых облачениях и крестах, со стеклянными глазами) и растоптали там всё самое ценное, самое дорогое и самое прекрасное. «Золотые люди» имеют власть, силу, авторитет. Их слушают, потому что они помогают лгать, способствуют тотальному беспробудному сну. Именно это во многом обусловливает то явление, которое сегодня принято называть «либеральным трендом». Но люди не хотят спать; как и тысячу лет назад, они хотят бодрствовать, чего бы это ни стоило. И вот, у них возникает недоуменное вопрошание, обращённое к представителям Церкви. Скажите нам, говорят они, что-нибудь о том, что нас всех волнует и тревожит, а именно — о главном, о том, что значит быть христианином, что значит жить согласно истине. Скажите хоть что-то о том, как сегодня остаться человеком и не превратиться в мерзавца. И после этого задайтесь вопросом: насколько жизненно важны сегодня проекты по тотальному обращению в православие всей страны? Не рождены ли они в каком-то фантастическом мире, далёком от реальности?

Однако сегодня, чтобы говорить правду, надо иметь мужество. Пришло время что-то терять, а иначе потом нечего будет хранить. При этом я далёк от мысли, что каждому священнику непременно надлежит выступать и лезть на баррикады — идеал христианской жизни состоит во внутреннем безмолвии и чистоте души. Однако же людям, которые приходят и спрашивают нас о главном, непременно надо говорить всю правду. А вся правда дана в Евангелии, которое есть зеркало, отражающее для нас подлинную реальность. Но здесь есть небольшой нюанс, о котором напоминает св. Исаак Сирин: смотреться в это зеркало может только тот, кто очистит свое собственное внутреннее зеркало. Поэтому священник, говорит ли он или пребывает в молчании, только тогда станет свидетелем божественной истины, — а не идеологом, скажем, очередной социальной группы, навязывающей всем остальным сомнительные «ценности», — когда его внутреннее зеркало совпадёт с зеркалом Евангелия и станет излучать с ним один и тот же свет. «Примирись сам с собою, и примирятся с тобой небо и земля»[3].

Для духовного лица сегодня, как никогда, важно свидетельствовать об истине, исполнять закон Божий и церковные каноны и не думать о последствиях, полагаясь на волю Божию. Это, пожалуй, самое существенное свидетельство Церкви. Но в этой ситуации есть и другая, противоположная опасность. Многие священники, и это отнюдь не секрет, находясь в тяжёлом положении (материальном или моральном) и в то же время увлекаясь той или иной идеологической пропагандой и соответствующим образом мысли, ставят сегодня вопрос о выходе из «такой системы». Я думаю, что это какой-то светский, абсолютно не христианский подход. В нём читается неверие Богу, и возможно даже — в Бога. Этим людям кажется, что расставшись с остальными членами церковного тела, которые в той или иной степени все больны, они автоматически станут здоровыми. Но это не так, поскольку ложь живёт внутри человека, а не вне его. «Система лжи» ломается не внешним усилием и не переходами из юрисдикции в юрисдикцию в поисках истины, — ибо ложная «система», система порочных взаимоотношений способна воспроизводиться в любой юрисдикции, — а только личным духовным усилием и терпением: «Претерпевший же до конца, спасётся» (Мф. 10, 22). Здесь можно вспомнить пример преподобного Афанасия Паросского, жившего в кон. XVIII — нач. XIX вв., который всегда писал и говорил то, что думал, за что и был запрещён в священнослужении, и находился под запретом в течение пяти лет[4]. Запрещён он был незаконно, более того, он подвергся запрету за отстаивание традиции поминовения усопших и частого причащения, которая затем была принята Церковью. Но он подчинился — ему и в голову не пришла мысль о том, чтобы «уйти из системы». Глубокое церковное сознание и понимание экклесиологии, свойственное святым, просветляло их ум, делало его ясным и чистым: они видели, что путь христианской жизни неизбежно есть крестный путь. Гонение есть своего рода дар Божий, который даётся не всем: претерпеть скорбь ради Христа (а это любая несправедливость, в том числе и от церковного «начальства») Церковь всегда почитала высшей честью и величайшим Божиим благословением. Пусть не думает благочестивый батюшка, служащий в большом столичном приходе с потерявшими страх Божий священниками, что сможет остаться незамеченным: возлюбившие грех и беззаконие обязательно обратят на него внимание, нутром почуют (как волки), что этот — не из их числа. И начнут его гнать — как и раньше имевшие власть миролюбцы гнали праведников, воспринимая их кроткий вид, правдивые слова и смиренный образ жития как укор и обличение себе. Вся история христианства — это сплошной крестный путь рабов Божиих.

Внутреннее изменение всегда достигается жизнью в Церкви, участием в таинствах и постоянной духовной работой, которая состоит из созерцательной и практической части. Состояние раздвоенности сознания, которое свойственно сегодня многим верующим, и особенно священникам, не является естественным для человека. Поэтому когда человек приобретает понятие о красоте, возводящее телесные чувства к духовным первообразам, к нему естественным путём постепенно приходит и внутреннее ощущение истины, исправляющее дефекты созерцательной части души, а за познанием истины следует добро, освящающее практическую жизнь. Христианский сознательный подвиг, таким образом, соединяет воедино три неразрывные части внутренней структуры человеческого — и божественного — мира: добро, истину и красоту. Христианину рано или поздно предстоит осознать, что истина — это его судьба. А дальше просто остаётся сделать шаг навстречу.

________________________________________

[1] См. на эту тему полезную статью митр. Иоанна Зизиуласа «Идентичность Церкви», в кн. Церковь и Евхаристия: Статьи по православной экклесиологии. Богородице-Сергиева пустынь, 2009, с. 19-42.

[2] Более подробно о понятии «идеологии» в христианском контексте см.:«О борьбе идеологий и церковном сознании».

[3] Исаак Сирин. Слова подвижнические, 2. Изд. репринтное: Москва, «Правило веры», 1993, с. 10.

[4] Запрещен в 1776 г. (при патриархе Софронии II), запрещение снято в 1781 г. (при патриархе Гаврииле IV). Τζώγας Χ. Ἡ περὶ μνυμοσύνων ἕρις ἐν Ἁγίῳ Ὄρει κατὰ τὸν ΙΗ΄ αἰῶνα. Θεσσαλονίκη, 1969, σ. 41-42.