Федоров Н.Ф. Проект соединения церквей — различия между версиями

Версия 01:40, 6 января 2012

(Примечание 1-ое)

Проект соединения церквей, соединения действительного, а не мнимого, как парламент религий в Чикаго <ref name="k1" group="К."/>. В чем могут примириться стародогматцы (старокатолики) и старообрядцы?

Записка, или послание, от неученых к ученым духовного сана и к ученым военного дела, от неученых, т. е. от всех несущих воинскую повинность, от их матерей и родственников, от неученых, кои при всеобщей воинской повинности — повинности необходимой — не могут не признавать военное дело — делом общим, и потому не могут признать достаточными те определения, которые военному делу обыкновенно даются, ибо эти определения не обнимают тех дел, на которые войска и в настоящее время употребляются, каковы действия против саранчи, наводнений и т. п., т. е. не обнимают действия войска против стихийной, слепой силы, действия, ныне игнорируемые, и которые — будем надеяться — станут, должны стать главным и, наконец, единственным делом — делом общим, делом всех без исключения; записка эта, или послание, доказывая, что храмовая служба с бескровною жертвою была приготовлением (воспитанием) к внехрамовому бескровному делу, заключает в себе вместе с тем моление к духовным о благословении военных на этот новый подвиг, подвиг бескровный.

Самое ненавистное из всех разделений есть разделение церквей. Название именно ненавистного должно быть дано разделению церквей, как самой глубокой розни; и православие, вопреки мнению славянофилов, вовсе не есть терпимость к разделению; православие, напротив, есть печалование о всяком разделении, печалование, для проявления которого во всем величии и широте теперь только наступает время, теперь, т. е. после 12 августа 1898 г. <ref name="k2" group="К."/> Точно так же нельзя возводить терпимость и в добродетель, как делают это западники, подражая Западу: возводить терпимость, индифферентизм, в добродетель — это значит утратить всякую надежду на то великое благо, которое могло бы объединить всех. Запад, говорят его поклонники, долгим и трудным историческим процессом доработался до принципа веротерпимости; т. е. дошел, следовательно, до этого принципа, изверившись после долгой умственной жизни, создав множество систем, истин, оказавшихся равно неудовлетворительными. После такого процесса немудрено прийти в отчаяние и остановиться на принципе веротерпимости, но как могли дойти до такого отчаяния наши западники и славянофилы? Судя по этому, можно полагать, что мы не принадлежим к тем свежим, полным надежд племенам, которых история выводит на смену утративших всякое упование, или же наша интеллигенция (западники и славянофилы) совершенно чужды народу. Терпимость требует лишь бездействия, требует только не делать зла иноверным, инославным и, вообще, не согласным с нами; а печалование, напротив, требует, и требует повелительно, не бездействовать, печалование побуждает, нудит употребить все силы на водворение в мире мира, согласия. Вопрос о соединении церквей и может показать нашу истинную стоимость, ценность, т. е. мы тогда окажемся достойными, когда проявим неустанную, не смущающуюся никакими неудачами, никакими препятствиями деятельность в виду великой цели, великого блага не только будущих, но и всех без исключения прошедших поколений. Что же касается славянофилов и западников, то между ними нет различия в принципе, ибо как первые, так и последние желают не только терпимости, но и уважения к чужой вере, уважения, следовательно, к тому, что считаем ложью и пороком, каковы, например, папская непогрешимость — у католиков, личная непогрешимость — у протестантов; нужно не уважать зло, а именно печаловаться, т. е. нужно стараться понять причины существования зла и изыскивать средства, путь к соединению разделившихся, к примирению несогласных и прежде всего, конечно, к устранению разделения церквей, как самого ненавистного из всех разделений. Религиозная рознь есть величайший, закоренелый порок, благодаря которому мы так легко представляем себе множество религий, как что-то совершенно естественное; тогда как нет ничего нравственно, или родственно, неестественнее раздвоения религии. Этот порок был бы непростительным, если бы не выражал собою лишь религиозного несовершеннолетия. В чем заключается религиозное несовершеннолетие, это можно видеть из того, что было сказано о речах Амвросия и Антония <ref name="k3" group="К."/>. Амвросий видел в вызывании пушечными выстрелами дождя дерзость, противление Господу, смешивая слепую чувственную природу с Богом и не входя в объяснение, в чем собственно состоит эта дерзость или противление; другие же видят в этих действиях посягательство на божественную власть, на желание отнять у Бога орудие наказания; не очевидно ли, что люди представляются при этом в состоянии детства, т. е. в таком состоянии, при котором наказания необходимы, неизбежны; не говоря уже о том, что самое это детство представляется в высшей степени испорченным, т. е. ребячеством, что люди представляются при этом такими детьми, которые боятся только розги и делают все лишь из-под палки, а как только не видят палки, становятся заносчивыми и дерзкими; и такое состояние рода человеческого представляется не временным лишь, а вечным. Вместе с таким представлением людей и Богу приписываются, как свойства, такие его состояния, как Судия, Господь, или Владыко, которые вызываются нашим лишь несовершеннолетием; называя же при этом Бога и Отцом, представляют Его, следовательно, таким отцом, который оставляет своих детей в вечном несовершеннолетии. Точно так же и Антоний, говоря в своей речи о догмате Пресвятой Троицы, видит в этом догмате только нравственную идею, мысль, а не образец для соединения и не план для совокупного действия рода человеческого; Антоний не представляет даже возможным такое действие, не считает его и нужным. Но недостаточно только мыслить о Боге, и самое слово о Боге не заключает еще в себе религиозного совершенства; чтобы достигнуть религиозного совершенства, нужно быть орудием воли Божией, а таким орудием можно быть только в совокупности, вместе со всеми; в спорах же и ссорах можно видеть лишь ребячество, как в разделениях, вообще, несовершеннолетие, детское состояние, детский возраст, в разделении же церквей, в религиозной розни, выражается религиозное несовершеннолетие человеческого рода, несовершеннолетие не в догмате лишь, но и в самой жизни. Можно ли, однако, оставаться в состоянии несовершеннолетия безнаказанно? Оставаться в несовершеннолетии, надеясь на безнаказанность, не значит ли рассчитывать на коснение, о котором говорит ап. Петр в 9 ст. 3 гл.. 2‑го своего послания? А между тем наказания, или бедствия, предшествующие кончине, уже начались, они-то и вызвали вопрос о примирении и соединении для защиты от этих бедствий — от голода, язвы и войны; остается, следовательно, признать, что наказания эти неизбежны, что безусловно неизбежен, фатален и конец; но в том же месте послания ап. Петра говорится о Божественном долготерпении в надежде на то, что все придут к покаянию; не значит ли это, что предсказания о конце только условны, что фатализма в христианстве нет и что эти предсказания суть только побуждения к делу, которое может предупредить гибель, конец, — побуждения для находящихся еще в детстве, в несовершеннолетии, для питающихся лишь «млеком», по выражению апостола <ref name="k4" group="К."/>; не значит ли это, что проповедь христианства может быть успешна, объединение может совершиться, и что переход в этом случае к новому небу, к новой земле, будет без катастрофы, без суда, будет делом самого рода человеческого, как послушного орудия божественной воли, — «и на суд не придут, но от смерти в живот» <ref name="k5" group="К."/>? Если воскрешение ограничилось только Лазарем, и то не для бессмертия, если за воскресением Христа не последовало всеобщее воскресение, то причину этого не должно ли искать в нашей собственной вине, в нашей бездеятельности, в нашей розни; а вместе с тем не нужно ли видеть в этом и Божественной благости, желающей дать участие всем в деле воскрешения, желающей, чтобы мы сами были исполнителями, а не противниками Божественной воли? Но если воскресение не совершится по нашей доброй воле, то оно совершится помимо, вопреки, против нашей воли; и в этом случае не все в разум истинный придут, всеобщего объединения, всеобщего раскаяния не будет, а будет неумолимый страшный суд; и потому не только позволительно спросить, но не позволительно не задаться вопросом — что надо делать, чтобы проповедь христианская имела успех, чтобы все покаялись, чтобы все в разум истины пришли? Предлагаемый проект и есть попытка к постановке этого вопроса.

Христианство распалось прежде, чем оно, а с ним и человеческий род, успело достичь совершеннолетия, т. е. прежде, чем успело устроиться по образцу нераздельной и неслиянной Троицы, чтобы приступить к общему делу, или к службе внехрамовой, исключающей войну внешнюю и внутреннюю; христианство распалось прежде даже, чем этот коренной догмат был вполне сознан, т. е. получил архитектурно-живописное выражение, выражение в храмовой росписи и в храмовой службе — вечерней, утренней, обеденной, в стихирах, канонах, паремиях, в апостоле и евангелии, словом — в особом празднике, а потому и в особом храме-школе, т. е. христианство распалось прежде, чем догмат Пресвятой Троицы стал образовательным, педагогическим орудием, прежде соединения храма со школою. (См. Роспись храма и Предисловие к сказанию о построении обыденной церкви, т. 166‑й Чт. Общ. ист. и древн. Рос. <ref name="k6" group="К."/>) Это распадение известно под именем разделения церквей <ref name="k7" group="К."/> — этого великого греха против нераздельной Троицы, до сих пор неискупленного, неисправленного. Западная церковь, узурпируя право вселенской, создала особый праздник Св. Троицы, но этот праздник стал выражением лишь догмата, а не заповеди, веры без дела и храма без школы; в восточной же церкви, хотя и не был установлен особый праздник Св. Троице, но общее мнение, народный голос усвоил дню Сошествия Св. Духа наименование Св. Троицы, т. е. первому дню собирания, объединения, усвоили наименование Троицы, полагая, конечно, что в объединении многих, или, вернее, всех, заключается сущность праздника Троицы, и этим догмату нераздельной и неслиянной Троицы давалось значение образца, заповеди для общества, для всего человеческого рода; и понятно, что такой образец требует соединения не мнимого, а действительного, не внутреннего лишь, но и внешнего, причем ограничивать соединение только политическим, конечно, нельзя, но и устранять политическое соединение также не должно, разве можно внутренно, мысленно пребывать в любви, а внешне — в непрестанной вражде и войне? Разделение церквей, будучи вместе и разделением политическим, была именно освящением последнего, благословением Запада на войну с Востоком, на завоевание Восточной Империи, что случилось в так называемый 4‑й крестовый поход <ref name="k8" group="К."/>. Папству нужен был для борьбы с восточными императорами анти-император, и Лев III короновал Карла Великого <ref name="k9" group="К."/>; но анти-императором он был, пока признавал возможным или отдельное существование, или же господство над восточным императором. Восстановление западного императорства не было, однако, признаваемо за разделение Империи даже и тогда, когда на Востоке был опять свой император, потому что два императора в христианской мысли тогдашнего времени должны были составлять одно по образу Троицы, как это видно из слов императора Людовика II <ref name="k10" group="К."/>: «toutefois, si les patriarches, pendant le saint sacrement et le sacrifice, ne mentionnent qu’un empire unique, ils ont raison, car l’empire est un: à savoir celui du Père, du Fils et du Saint-Esprit»; и еще — «Dieu n’a pas donné cette part à gouverner à moi seul, mais a tous les deux à cette condition, que nous soyous tellement unis entre nous par liens de la charite qu’aucune division ne subsiste entre nous» и проч. * Поэтому политическое соединение должно предшествовать церковному; папские благословения на священную войну запада с востоком были бы бессильны, если бы не было политического разделения. Все императоры, согласно с историческим значением этого сана, должны составлять одного; только в наше время, утратившее смысл исторической жизни и возможно говорить о многих императорах — не как об одном; для нас уже непонятно значение этого мы в устах императора Востока, или России — 3‑го Рима; а происхождение его, очевидно, относится к тому времени, когда сама необходимость заставляла иметь нескольких императоров, не нарушая, однако, единства, которое составляло самое существенное свойство императорской власти, с которою был связан мир всего тогдашнего міра. Это единство при множестве, конечно, фикция и даже нечто мистическое, как находят некоторые; но в настоящее время эта фикция должна и может сделаться действительностью, в ней не будет ничего ни фиктивного, ни мистического, если будет признано, что против усиливающихся неурожаев необходимо принять радикальную меру, придав войску всех государств значение естествоисследовательной силы. Ввиду такого значения войска и воинская повинность может быть расширяема до действительной всеобщности, так как эта повинность будет служить селу в деле для всех необходимом, в деле самой первой необходимости, находящейся ныне в полной зависимости от случайностей, от капризов погоды. Такою помощью селу будет нанесен решительный удар социализму, этой внутренней войне, войне гражданской, междоусобной, которая есть произведение города, вызванное неестественным развитием искусственных потребностей. Тогда и церкви разных исповеданий, соединившись во внехрамовом деле, давши войскам благословение на новый их бескровный подвиг, к которому просвещение народа (т. е. храмовая служба) будет приготовлять и содействовать поучительною росписью и самою службою, соединятся не в догмате только, но и в обряде, т. е. в воспитании; это и будет соединением вне храмовой литургии, в храмах-школах, и храмовая служба при этом будет лишь крестным знамением, полагаемым при начале дела, самая бескровная жертва будет напутствием к другой жизни, которая начнется на земле же после перехода от кровавых подвигов к бескровному подвигу. Соединение в догмате есть мнимое соединение, соединение в обряде есть соединение в общем воспитании, в воспитании по одинаковому методу, — в храмах наглядного образования (а не наглядное образование по картинкам жанровой живописи, или еще хуже, по педагогической живописи). Вопрос о соединении в обряде есть вопрос о том, должен ли и Запад признать соединение школы, т. е. знания, с храмом, или с общим делом? Должен ли и Запад, забыв о гордости, построить в память русского подвижника при всех своих костелах и кирках школы-храмы, посвященные Пресвятой Троице <ref name="k11" group="К."/>?

В деле такого соединения церквей разных исповеданий наилучшими союзниками могут быть старокатолики, как бы предназначенные для этой цели, способные и почти ставшие комиссиею по вопросу о соединении церквей, судя по словам одного из самых видных представителей старокатолицизма (Овербека) <ref name="k12" group="К."/>; «Нам (старокатоликам) предстоит примирить эти два направления (католицизм и протестантизм)… и с помощью Востока стать снова православными; не ограничиваясь восстановлением нашего единства с Востоком, мы должны привлечь к нему весь Запад». Не принявши догматических новшеств, старокатолики были оставлены папистами, не приняты и протестантами; выделенные, таким образом, от Запада, они могут сделаться и даже делаются естественными союзниками Востока (Восточной церкви), но не единоверцами, почему и могут стать посредниками между восточными и западными исповеданиями, а также между католиками и протестантами, сохраняя в то же время теснейшую связь с учеными всех стран. Тяжесть положения этих людей старого догмата, их горе, заключающееся в отчуждении от народа и в отделении от собратий, католиков и протестантов, делают их печаль о розни постоянным чувством, печалованием, которое и сближает их с православием. Вместе с тем ничего нет естественнее для сословия, чувствующего тяжесть розни, для сословия ученых, т. е. познающих, поставить своею задачею раскрытие причин разъединения и постоянное искание средств к соединению. Этим и объясняется, почему старокатолики от самого зарождения своего ищут союзников, составляют съезды, собирают соборы даже международные, так как подготовлять, облегчать дело соединения церквей есть их первая самая существенная задача; в этом — весь старокатолицизм, хотя орган старокатоликов, носящий название, прямо указывающее на эту задачу — «Международное Богословское Обозрение» <ref name="k13" group="К."/>, и ставит эту задачу на второе лишь место, поставив на первом месте ознакомление с основоположением и вероучением старокатолической церкви; а между тем их вероучение и основоположение должны вытекать из дела соединения, так что основной догмат христианства, Триединство, будет им образцом и заповедью соединения как это было изложено по поводу речи Антония, будет заповедью соединения в общем деле, устраняющем причины розни, приготовляющем к внутреннему соединению, т. е. к единомыслию, к единодушию, это догмат спасения живою верою, выражающеюся в школе-храме, приготовляющем к общему делу. В чем может заключаться начало этого дела, об этом было сказано в разборе слова Амвросия Харьковского <ref name="k14" group="К."/>, в чем же будет его полное выражение, об этом будет сказано ниже. Ввиду такой посреднической роли старокатоликов нельзя желать немедленного их соединения, соединения уже в настоящее время, даже с греко-российскою церковью, потому что, сделавшись христианами по восточному обряду, они утратили бы силу своего нейтрального между церквами положения. Если бы соединение со старокатоликами произошло, как это предполагается в настоящее время, только в догмате, с сохранением каждою церковью своих особых обрядов, то и при этом посредническая роль старокатоликов лишилась бы силы. Да и какое значение может иметь примирение только в догмате без примирения в обряде и жизни? Примирение в мысли, т. е. в мнении, не есть ли мнимое; примирение, не исключающее войны, может ли считаться действительным примирением? Примирение в догмате без примирения в обряде, без усвоения того обряда, который есть верное выражение догмата, не будет ли единомыслием без единодушия, которое не может остаться внутренним, а требует внешнего выражения? Как возможно внутреннее согласие при внешнем противоречии? Примирение в догмате без примирения в обряде есть не легкомыслие, а чистейшая ложь и фальшь, основанная на неверии и даже на пренебрежении к вере, на индифферентизме, который в настоящее время является главным врагом соединения церквей, как прежде этим врагом был фанатизм (Примечание 2‑е). И в самом деле, как произошло отделение догмата от обряда, откуда пошло превозношение догмата над обрядом? Вера состоит в единстве догмата, обряда и жизни, т. е. в цельности, просвещение же есть скептицизм, раздвоение: начальное просвещение состоит в сомнении относительно обряда, в пренебрежении к нему, в превозношении над ним догмата, а высшее просвещение простирает сомнение на самый догмат, отрицает самую догматику (Примечание 3‑е). Если же начальное просвещение есть скептицизм в отношении обряда, то благоговение к обряду и тщательное его охранение есть необходимая принадлежность невежества. Со времени флорентийского собора и падения Царьграда русские, по своей непросвещенности, сделались старообрядцами, или, как их ныне называют, раскольниками; греки же, по своей просвещенности, стали православными в нынешнем смысле, т. е. индифферентными к обряду. (Принятие от греков патриаршества, посвящение Феофаном Филарета — совершенно подобно исканию архиерейства раскольниками и принятию ими Амвросия <ref name="k15" group="К."/>.) С половины XVII века, с 1649 г., начинается православие и у нас; первым проповедником православия у нас был Паисий Иерусалимский, а потому название никониан, которое раскольники дают православным, вернее было бы заменить названием паисиан. Царь по совету с духовником и Никоном, подобно Владимиру, решился испытать веру греков, проповеданную Паисием, и узнать, как они отправляют службу Божию в своей земле, для чего и был туда послан Арсений Суханов; несмотря, однако, на неблагоприятные отзывы Суханова о греках, Россия пошла путем просвещения и стала православною <ref name="k16" group="К."/>. Благодаря такому просвещению, православие, оставаясь во вражде со старообрядцами, легко может примириться со старокатоликами, несмотря на заключающееся в этом противоречие. Но задумывая соединение церквей на условии сохранения каждою из них свойственных ей обрядов, что думают произвести — общение или рознь? Западная церковь употребляет «Аллилуйя» — эту древнейшую песнь, как выражение радости в день святой Пасхи; а восточная церковь ту же самую песнь употребляет, как выражение печали, покаяния, во дни поста и особенно в седьмицу страстей; какое же может быть общение между этими церквами?.. Напротив, им нужно разойтись, чтобы не ссориться; соединившиеся в догмате, в мысли, и расходящиеся при самом богослужении достигают, очевидно, такого лишь соединения, которое может быть названо примирением разве в полицейском только смысле, т. е. разошлись, чтобы не ссориться; не говоря уже о том, что такое объединение чрез расхождение нисколько не приближает к избавлению даже от войн. Неверующие, как и вообще образованный и интеллигентный класс, считают вздором вопрос о троении или двоении, о сугубой или трегубой Аллилуиа; но если религия есть почитание Бога отцов, то Аллилуиа есть краткое выражение всей религии, и притом оно есть продолжение почитания, начатого нашими отцами, т. е. предками; а потому если мы не имеем веры, то не нужно ни троить, ни двоить, а лучше совсем не говорить Аллилуиа, если же мы хотим веры, то нельзя допускать розни, иначе две церкви, соединясь в один хор, согласно произнесут хвалу Триединому только дважды, при третьем же произнесении одна из церквей останется безгласною, отказывая в хвале одному из трех лиц Св. Троицы. Впрочем, двоение хвалы также истинно, ложно же только раздвоение самого хора человеческого; при двоении сыны человеческие совокупно с Сыном Божиим воздают хвалу Отцу и Св. Духу, не отделяя от Них и наших отцов. (В куполе Софийского собора в Вологде изображена Св. Троица и праотцы с надписью: «приидите людие, Триипостасному Божеству поклонимся».) И одиночное Аллилуиа имеет смысл, даже расширяя согласие человеческое, — к одиночному Аллилуиа могут приступить и поклонники исключительно единого Бога — евреи и магометане, ибо при одиночном Аллилуиа сыны и дщери человеческие, совокупно с Сыном Божиим, нисшедшим на землю, и с Духом Святым, вдохновляющим людей, воздают хвалу Отцу со всеми нашими отцами и матерями отшедшими. Религия не исчерпывается, конечно, одной хвалой, не всяк глаголяй Аллилуиа, даже сугубо и трегубо, внидет в царствие Божие; люди не певцы только, не чтецы лишь (не ученые или мыслители), кроме хорового слова, хоровой песни, нужно хоровое дело, дело всех сынов и дочерей, лишившихся отцов и матерей, — нужно хоровое дело, т. е. согласное действие, чтобы весь мир обратился в хвалебный лик. Не во внутренних волнениях, не во внешних бранях, не в воплях жертв борьбы — хвала Богу согласия, хора, не в бурях и разрушительных ураганах, не в потопах и засухах — слава Его, хоровое же дело и состоит в том, чтобы всех и все призвать к хвале и прославлению Триединого; к земному хору живущих нужно призвать хор и всех умерших, чтобы вместе с землей и звездные, небесные миры стали многоединым хвалебным ликом… Если Запад усвоил Аллилуиа радости, хвалу благодарности, предшествующую исполнению дела, а Восток — Аллилуиа скорби, ведущей к делу, то для истинного примирения нужно не оставаться каждому при своем, что значило бы оставаться в розни, но и не отрекаться от своего, а нужно взаимное усвоение. В Аллилуиа радости и Аллилуиа печалования, можно сказать, заключается коренное различие церквей восточной от западной. В Аллилуиа радости не скрывалась ли и проповедь Св. Франциска против аскетизма и весь будущий Renaissance?! Разобщение в чувствах, по-видимому, предшествовало разобщению в мысли.

Полнота и точное соответствие внешнего выражения догмата заключается в объединении для воскрешения, троение же и двоение Аллилуиа, двуперстное и трехперстное крестосложение есть также внешнее выражение догмата, но в символической лишь форме; у нас, как людей простых, у которых ценность имеет только дело, эти знаки крестосложения получили первостепенную важность, и можно сказать, что византийские споры IV—VII веков о догматах перешли у нас в XV—XVII веках, т. е. со времени самостоятельности нашей церкви и особенно со времени учреждения у нас патриаршества — в споры об этих знаках; т. е. догматические споры о триединстве и двух естествах в К<онстантино>поле у нас, в Москве, обратились в обрядовые споры о двух- и трехперстном крестосложении вместо соглашения о деле, которое под этими знамениями кроется. Старообрядцы, признавая догмат Троицы, отвергли знак перстосложения, выражавший эту идею, или догмат; с другой стороны и православные, не отвергавшие догмата о двух естествах, отвергли двуперстное сложение… Впрочем, и споры об идеях согласия, не переходившие в действительное согласие, были не лучше споров о сложении перстов вместо соединения лиц, т. е. всеобщего объединения; не лучше этих споров были и споры о двух естествах, о двух волях, соединенных в одном лице Христа, вместо соединения двойного дела, священного и мирского, в одно дело, которое соединяет земную работу пропитания и оздоровления с делом небесным искупления, т. е. воскрешения. Но, без сомнения, еще хуже то равнодушие, с которым относятся в настоящее время к этим знакам перстосложения, не заменяя их действительным делом (Примечание 4‑е). Плодом равнодушия, или — вернее — высокомерия, с которым поклонники идеи без дела относились к поклонникам обряда, т. е. дела без знания, было установление в XVIII веке единоверия вместо единого дела — установление единоверия, в котором, очевидно, не оставалось даже и веры; потому-то, вероятно, оно и не нашло себе многих последователей, и такой способ примирения оказался неудачным. Только превращение знаков дела в самое дело может внести мир, примирение, и если Русь, приняв западную науку, знание, твердо сохранит христианство, тогда и знание она употребит на осуществление христианства на деле. Сближение наше с старокатоликами будет иметь важность, и важность величайшую, только в таком случае, если мы будем смотреть на них, как на посредников всеобщего и притом действительного соединения, соединения в деле, и всеми силами будем содействовать им в этом. Соединение же с ними в догмате будет не только бесплодно, но и представит для нас особую опасность — давно уже было сказано, что наше дворянство, усвоившее западное образование и западный образ жизни, уйдет в католицизм, а простой народ в раскол, или старообрядчество; соединение с старокатоликами не положит ли начала осуществлению этого пророчества, потому что признание законною иерархиею старокатолической требует признания такой же иерархии наших старообрядцев-раскольников, по крайней мере эти последние так думают и, несомненно, этого потребуют; и если им будет в этом отказано, то они будут обвинять православных в облатынении, и многие из народа им поверят, и раскол усилится; а если требование их будет удовлетворено, то при существовании — признанной православием законною — старообрядческой иерархии рядом с иерархиею православною, не останется ли эта последняя без паствы, не перейдет ли большинство народа к более ему близкой и понятной иерархии старообрядческой? (Примечание 5‑е.) Точно так же признание законною иерархии старокатолической не сделается ли узаконением перехода православных дворян, предпочитающих католический обряд православному, в католицизм, не сделается ли это средством, оставаясь номинально православными, быть в действительности католиками, следовательно, вполне отчудиться от России.

Нельзя не заметить также, что простое соединение с старокатоликами не может само по себе представлять такой серьезной важности, как соединение с другими исповеданиями, которым принадлежат целые народы, обращенные ныне в армии, еще и потому, что старокатолики, по выражению одного писателя, есть армия генералов без солдат, т. е. это сословие, а не народ; поэтому, занявшись соединением с старокатоликами, забыть о соединении с католиками, протестантами и друг., это значит ради одной заблудшейся овцы оставить на погибель 99 также заблудшихся… В вопросе о примирении с старокатоликами не может быть и речи о действительном примирении, так как они не составляют особого народа или государства, и предпочтение примирения с ними примирению с католиками и протестантами было бы предпочтением мнимого примирения примирению действительному, которое могло бы избавить от двух величайших зол нашего времени, войны внешней и войны внутренней — гражданской, междоусобной, динамитной, подпольной, которая грозит обратиться в открытую.

Очевидно, что примирению церквей, примирению не временному, а вечному, исключающему войны внутренние и внешние, примирению, как оно изложено здесь, должно предшествовать примирение верующих с неверующими, примирение знания с верою, принятие наукою христианства и усвоение науки христианством. Терпимости для этого дела, для дела примирения веры и знания, недостаточно; чтобы состоялось их соединение, нужно сокрушение о раздоре верующих с неверующими, т. е. нужно печалование об их разъединении. Примирение это, т. е. действительное соединение, может быть основано прежде всего на познании причин разъединения, на познании этих причин учеными, т. е. неверующими, и на устранении их неверующими совокупно с верующими, и затем, на познании условий соединения и на усвоении их также теми и другими совокупно.

Различие между терпимостью к чужим верованиям и печалованием о несогласии, требующем и ведущем к общему делу, бесплодность первой (т. е. терпимости) и противоречия, в ней заключающиеся, лучше всего могут быть показаны на реферате Соловьева в заседании психологического общества 19‑го октября 1891 года «О причинах упадка средневекового мировоззрения» <ref name="k17" group="К."/>.

Этот реферат превозносит терпимость к чужим верованиям и в то же время признает необходимость общего дела, тогда как это последнее требует не терпимости, не уважения к чужим верованиям, мнениям, а именно единомыслия; существование терпимости указывает на отсутствие общей мысли и даже на примирение с этим великим злом, т. е. разномыслием, тогда как общая мысль лежит в основе общего дела и в свою очередь держится только этим последним. Соловьев, лишь упоминая в своем реферате об общем деле (которое только может примирить всех даже верующих с неверующими, которое и только может привести всех к согласию) и восхваляя терпимость (Примечание 6‑е), в то же время проникнут самой исключительной, глубочайшей, внутренней нетерпимостью, при соблюдении, впрочем, терпимости внешней, т. е. он никого не хватает за горло. Об общем деле Соловьев говорит каким-то метафорическим, или же пантеистически-спиритическим языком, как бы одухотворяя природу, как бы допуская возможность обидеть ее, а следовательно и выпросить у нее прощение; он говорит: «Неверующие двигатели… обидели ту самую природу, во имя которой многие из них действовали… И вот она, как бы обиженная, отказывает кормить» <ref name="k18" group="К."/>. В этих странных словах, очевидно, разумеется метеорический погром 1891 года, т. е. именно общая опасность — общая для христиан всех видов и не христиан, для верующих и неверующих, о которой и нужно было говорить, как о приступе к христианскому делу, о положении начала этому делу, без которого самая вера мертва (Примечание 7‑е). Вместо этого Соловьев с любовью останавливается на обвинениях христиан в нетерпимости, указывая в каждой главе своего реферата на самые разнообразные и в настоящее время немыслимые проявления этой нетерпимости. Так Соловьев говорит, что апостолы изгоняли бесов из одержимых, а представители псевдохристианства для изгнания бесов стали умерщвлять одержимых. Где мог видеть Соловьев что-либо подобное в настоящее время, чтобы найти нужным вспомнить это теперь, когда общая опасность призывает всех к соединению… В другом месте он говорит о мучениях, которыми приучали будто бы еретиков к адским мукам; в третьем — о пролитии христианами чужой крови и проч., и проч., в настоящее время невозможное и даже немыслимое, и упоминание обо всем этом свидетельствует лишь о нетерпимости Соловьева, ни перед чем не останавливающейся. Винить Соловьева за его нетерпимость, конечно, нельзя, потому что пока нет общего дела, всегда будет нетерпимость (Примечание 8‑е), и вся история, которая, как мы увидим дальше, может быть сведена к борьбе Востока с Западом (Примечание 9‑е), есть лишь выражение нетерпимости, так что реферат Соловьева составляет только частный случай этого общего выражения нетерпимости, а сам Соловьев — орудие такого выражения. Нельзя винить, но нельзя не удивляться, что, имея перед собою такое великое дело, как соединение для избавления от голода и войны, дело положительное, созидательное, Соловьев предпочел изложению этого истинно-новозаветного дела старое дело раздора, дело отрицательное, ведущее ко вражде, разъединению и разрушению, причем повторил избитые и, как увидим сейчас, совершенно несправедливые обвинения против христианства, которое от разумеет под именем средневекового мировоззрения, и которое, по его мнению, — а особенно не любимое им христианство восточное — не только не одно и то же с истинным христианством, но между ними прямая будто бы противоположность. А между тем, если хотят примирения, то нынешнее христианство неистинным называть не должно; оно и не может быть так называемо, ибо оно истинно, но не завершено еще ни по объему, ни по содержанию, оно не перешло еще от слова к общему делу, от тайнодействия к явному делу; и причина незавершенности христианства заключается именно в науке, потому что она из служанки богословия стала рабою фабрики и торга и, как чистая, сделалась безучастною к таким бедствиям, которые общи всем людям, а как прикладная — сама вносит вражду (мануфактура) и усиливает ее (усовершенствование военного искусства). Полуязычество, в котором Соловьев обвиняет настоящее христианство, свойственно именно науке, возрождение которой связано с возрождением литературы древней Греции и Рима, литературы языческой, а современная наука есть только дальнейшее развитие этой дохристианской еще литературы. При этом возрождении, или вырождении своем, наука поставила целью земное наслаждение, и потому производство предметов наслаждения, роскоши, которые в то же время и предметы, производящие раздор, заняло с тех пор первое место, сделало жизнь языческою (рознь), объединение же, примирение всех в деле спасения, или искупления, т. е. христианство, вынужденное оставаться только верою без единого общего дела, обратилось с тех пор в мертвый догмат. Не имея общего дела, христианство стало индивидуализмом, т. е. спасением только личным, спасением врознь вместо общего спасения. Вытесненное из действительной жизни, христианство сделалось спиритуализмом, т. е. внутренним лишь, духовным спасением, а не воскресением по плоти; другими словами, религия вынуждена была удалиться из мира, стать внемирною, оставив мир науке и ее дщерям — цивилизации, т. е. вырождению душевному, и культуре, т. е. вырождению телесному, вымиранию, — оставив род человеческий в подчинении слепой силе, орудием которой он и сделался, как в деле производства предметов наслаждения и вражды (мануфактура), так и в борьбе за них всеми средствами, всеми способами, всеми все более совершенствующимися орудиями взаимного истребления. Настоящее бездейственное христианство есть компромисс между религиею и наукою, т. е. взаимное их стеснение; христианство же, как общее дело, есть не компромисс, в котором стеснены обе стороны, а такой союз, при котором наука из безучастной и враждоносной делается живоносною, а религия догматизм превращает в проективизм, индивидуализм — в универсализм, и в универсализм истинный, действительный, обнимающий все поколения, а не ограничивающийся одним лишь живущим поколением, как универсализм научный; спиритуализм же религия превращает во всемирный реализм (воскресение во плоти), ибо задача христианства, как общего дела, состоит в том, чтобы объединить всех в труде познания смертоносной силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, в видах обращения слепой смертоносной силы в животворную, или точнее — оживотворяющую; тогда как дело науки, остающейся языческою, состоит лишь в том, чтобы дать всем, или даже наибольшему лишь числу живущих, участие в комфорте, как это хочет социология и обещает социализм… Только поставив на последнее место план спасения от голода, стало возможным громить средневековое мировоззрение, т. е. прошедшее и нынешнее христианство, за индивидуализм, т. е. рознь, за догматизм и спиритуализм, не обращая внимания на то, что христианство даже не обладало и теперь еще не обладает орудием для соединения всех и обращения мысли (догмата) в действие возвращения жизни, т. е. души, праху умерших, почему и не могло освободиться от догматизма, индивидуализма и спиритуализма; только поставив на последнее место план спасения от голода, лишив его характера плана, стало возможным обратить реферат в объявление войны вместо приглашения к примирению. Так и сделал Соловьев, а потому вместо прямого и возможно полного изложения дела, т. е. вместо приглашения изменить компромисс, или внешнюю сделку, на теснейший, или внутренно-неразъединимый союз, Соловьев поднимает старую вражду, старается унизить Иоанна перед Петром, православие пред папизмом, не замечая, конечно, что православие, не имея светской власти, может и должно быть лишь всемирным печалованием о протестантской розни и католическом гнете; а в конце концов все дело христианства Соловьев видит лишь в уничтожении гонений, в смягчении наказаний, в прекращении рабства, т. е. отождествляя христианство с таким отрицательным делом, Соловьев, очевидно, уничтожает, делает ни на что ни нужным общее дело. Оказывается, что Соловьев не усвоил себе истинного смысла христианства, как общего всеотеческого дела, перед коим должны умолкнуть все пререкания, потому и реферат его весь проникнут желанием усилить вражду и бесплодные споры… И это в такое время, когда голод 1891 года представлялся даже страшнее, чем оказался впоследствии, в такое время, когда вместе с тем стало известно об американских опытах вызывания дождя посредством взрывчатых веществ, т. е. когда, следовательно, были налицо такие обстоятельства, которые при обращении военных сил, вооруженных огненным боем, к исследованию действия взрывчатых веществ на атмосферные явления, т. е. при обращении войска к общему делу, в естествоиспытательную силу могли и должны были возбудить надежду на избавление разом от всех величайших бедствий, от голода и войны. В эпоху обращения народов в армии и всего выработанного знанием в орудия войны было бы в высшей степени важно показать, что оружие м<ожет> б<ыть> употреблено и на спасение от голода, что война может быть заменена регуляциею; и имея пред собою такое дело, не следовало ли воздержаться от возобновления старых мелких дрязг, не следовало ли все силы, все внимание устремить на это великое дело, если бы даже оно и ограничилось спасением только от голода и войны, не следовало ли постараться приглашение к этому святому делу изложить так, чтобы приглашаемые могли ясно уразуметь возможность спасения в том случае, если бы войску было дано новое назначение, если бы войско было обращено в естествоиспытательную, в естествоисследовательную силу, что помимо даже общей нужды, вызываемой повторяющимися у нас и на Западе метеорическими погромами, было бы согласно с общим направлением времени, которое стремится, по-видимому, обратить всех в исследователей и все в предмет знания. Тогда, быть может, и Амвросий Харьковский не решился бы назвать дерзостью, противлением Господу действие войск, направленное к спасению от засухи, к спасению от голода, от смерти, вместо обычного их действия, несущего смерть и разрушение. (Слово о христианском направлении естествознания. Церк. Вед., 1892 г., № 5‑й.) Тогда, быть может, и те, от кого это зависит, сделали бы уже надлежащие распоряжения о введении в войсках наблюдений, необходимых для разрешения вопроса о действии на атмосферные явления взрывчатых веществ, вопроса, который не мог быть разрешен американскими опытами, и не будет разрешен до тех пор, пока к разрешению его не будут привлечены силы, соответствующие громадности задачи, заключающейся в действии на целую атмосферу, т. е. пока не будут привлечены к этому делу все народы, обращенные ныне в армии, в войска. Соловьев не в силах был подняться на должную для выполнения этой задачи высоту и погрузился во все старые мелкие дрязги, его не воодушевило величие дела, которое, как он и сам понимал, не ограничивается даже спасением от голода и войны; и вот с любовью поднимая те вопросы, в которых кроется вражда, Соловьев даже избегает говорить о том, что ведет к миру. Так Соловьев заявляет, что он не хочет говорить о фактическом компромиссе <ref name="k19" group="К."/>, а между тем то, что Соловьев называет фактическим компромиссом, есть вовсе не сделка, и компромиссом названо быть не может, это — неизбежная терпимость со стороны существ, поставленных и остающихся еще в зависимости от слепой силы природы. Род человеческий голодает, болеет, умирает, впадает в разнообразные пороки, тщетно борясь с увлекающим его пороком, — порок остается, хотя бы и побеждался в отдельных личностях и случаях; и человеческий род вынужден переносить все это, он может даже и погибнуть, и непременно погибнет, если вместо вопроса о фактическом компромиссе, т. е. вопроса о подчинении внешней природе и об освобождении из-под ее власти, вместо выработки орудий для обращения слепой силы в управляемую совокупным разумом всего рода человеческого, будет заниматься вопросом о так называемом принципиальном компромиссе, только увеличивающем споры. «Я не говорю о фактическом компромиссе», т. е. другими словами, я не говорю о деле, заявляет Соловьев; но если он считает христианство делом, то обязан был говорить именно о фактическом, а не мысленном (принципиальном) компромиссе, который изменится сам собою под влиянием общего дела, когда оно будет. Если бы Соловьев понял надлежащим образом то, что сам называет фактическим компромиссом, то не впал бы в буддизм, полагая, будто вместе с концом компромисса исчезнет и жизнь, т. е. если не будет несовершенства, не будет будто бы и жизни. «Вся наша жизнь… до конца истории есть фактический компромисс между идеальным началом и… материальною средою»; «когда же идеальное начало осуществится в материальной среде вполне, тогда конец всякому компромиссу, но тогда же конец истории и всему мировому процессу» <ref name="k20" group="К."/>. Таким образом, по мнению Соловьева, жизнь и несовершенство так же тесно связаны, как, по буддийскому воззрению, смерть и совершенство. Соловьев, очевидно, не понял, что зло, грех и вообще всякое несовершенство связаны со смертью, а не с жизнью, что воскрешение есть высшая добродетель и неотделима от совершенства, потому Соловьеву и кажется, будто жизнь несовместна с совершенством. Соловьев не понял воскрешения во всем его объеме, не понял, что воскрешение есть замена исторического процесса, эволюции, прогресса, замена того, что само собою делается, т. е. рождается, а потому и умирает; Соловьев не понял, что переход, напр., от села в город есть процесс естественный, в котором следуют, отдаются слепому животному влечению, и напротив, обратное движение, движение к селу, к праху предков, было бы движением нравственным, вытекающим из сознания вреда и блага для целого рода, и такое движение было бы одним из моментов дела воскрешения. Точно так же уменьшение труда и налога есть процесс слепо-естественный, добровольное же увеличение работы и добровольное увеличение налога входит в дело воскрешения, потому что составляет переход от общества, нуждающегося в надзоре, держащегося карою наказаний, к обществу нравственному, держащемуся силою общего отеческого дела и взаимознания, а не внешним принуждением, к обществу, которое есть братство сынов. Соловьев под делом воскрешения, очевидно, разумеет только конечный результат, считая его каким-то придатком к прогрессу, тогда как дело воскрешения начинается противодействием прогрессу, как явлению слепому, начинается возвращением чрез посредство воинской повинности от городов к селам, к праху предков, начинается обращением к регуляции, т. е. к изменению смертоносной силы в живоносную. Впрочем, и вся история есть дело воскрешения, хотя и состоит из двух периодов: прошедшего, в котором совершалось мнимое, мифическое, но все же воскрешение, и начинающегося, в котором будет приступлено к действительному воскрешению; периоды эти разделены оргиею нововекового мировоззрения, поставившего девизом memento vivere (история последних 4‑х веков с эпохи Возрождения), отрицающего мнимое и не пришедшего еще к действительному воскрешению. По нововековом мировоззрению, прогресс, открытый в слепой природе, и особенно в животном царстве, применим и к человеку; и в отношении человека естественный подбор может быть заменен искусственным в видах улучшения породы; в этом венец прогресса, который составляет прямую противоположность воскрешению, как действию сознательному и долженствующему заменить действие бессознательное, слепое. Осуществление истины до конца мира невозможно, — говорит Соловьев, — и тем свидетельствует, как мало он думал об общем деле, которое в том и состоит, чтобы предупредить конец и земли и всего мира; конец неизбежен лишь для природы, оставленной своей слепоте. Только уразумев все это, Соловьев понял бы и настоящую терпимость, а без этого фанатизм постоянно будет увлекать его в сторону от общего дела, будет заставлять его поносить несогласных с ним в мыслях.

Отказываясь говорить о фактическом компромиссе, Соловьев не хочет излагать и учения о Троице, предпочитая вместо того восхвалять честное магометанство, т. е. честный газават, честное многоженство, а также и единство — как иго, как гнет; а если бы Соловьев изложил учение о Триединстве, ничего подобного в себе не заключающем, говорить о котором значит говорить о примирении, об общем деле, тогда, быть может, и Антоний, уразумев, что учение о Троице есть план объединения всех во многоединстве по подобию Божественного Триединства, при котором не может быть войны ни внешней, ни внутренней, поняв, что учение о Троице есть образец такой высочайшей добродетели, которой далеко еще не достигло христианство, не стал бы доказывать в своей речи «О Троице как нравственной идее» ту бесплодную и нехристианскую мысль, что вне христианства нет и не может быть добродетельной жизни, не стал бы сравнивать любовь объединенных по подобию Триединого с любовью матери к своим детям и т. п.

Такие умолчания о том, что могло привести к миру, и поднятие таких вопросов, которые не могут не возбуждать вражды, тем необъяснимее, что дело, о котором говорил Соловьев, не ограничивается даже спасением от голода и войны, а заключает в себе осуществление той высочайшей добродетели, образец которой явлен в Божественном Триединстве, как догадывался об этом и Соловьев, который говорил в своем реферате, что «христианство предполагает действие Божие и вместе с тем требует и действия человеческого», что «оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить» (стр. 2‑я). Но что же это за дело, которое есть действие Божие и вместе человеческое, что это за дело, которое на нас возложено, и задача, которую мы должны разрешить?..

«Христианство, — продолжает Соловьев, — есть дело, дело жизни для человечества» (стр. 7‑я). Стало быть, это дело, от которого зависит наше существование, и существование не временное, конечно, а вечное. Соловьев так это и понимает, очевидно, говоря несколько выше: «Своею смертью и воскресением Он (т. е. Христос) спас мир в принципе, в корне, в центре, а распространить это спасение на весь круг человеческой и мирской жизни, осуществить начало спасения во всей нашей действительности, — это Он может сделать уже не один, а лишь вместе с самим человечеством» <ref name="k21" group="К."/>. Из этого ясно, что действие божественное и вместе человеческое, дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить, есть спасение от смерти, есть воскрешение, и воскрешение не в мысли только, а настоящее, действительное, так как на стр. 11‑й Соловьев говорит, что «христианство есть религия воплощения (т. е. вочеловечения) Божия и воскресения плоти» <ref name="k22" group="К."/>. Надо думать, что этими словами Соловьев хотел сказать также, что Христос воскрешает не как Сын только Божий, но и как Сын человеческий, для чего и должен был воплотиться, т. е. вочеловечиться… Впрочем, все это так смутно и неясно, что можно сомневаться, догадывался ли сам Соловьев, какой смысл заключается в его собственных словах; понимал ли он, например, что спасение, как и искупление, есть лишь отвлеченная форма всеобщего воскрешения, понимал ли он, что распространить спасение «на весь круг человеческой и мирской жизни», как и «осуществить начало спасения во всей нашей действительности» <ref name="k23" group="К."/>, значит обратить смертоносную силу природы в живоносную для воскрешения умерших?.. Во всяком случае заключительные слова реферата свидетельствуют, что нечто подобное представлялось Соловьеву, и если Соловьев не вполне ясно сознавал, что общее дело есть воскрешение, то догадывался об этом; он говорит: «Если мы не по имени только, а на деле христиане, то от нас зависит, чтобы воскрес Христос в своем человечестве; тогда и исторический Фома приложит руку свою к этому действительно во плоти воскресшему христианству и с радостью воскликнет: «Господь мой, и Бог мой!!!» <ref name="k24" group="К."/> Нельзя, однако, не заметить, что и эти слова, как и весь реферат, возбуждают множество недоразумений; так, например, что значит, как понять слова «чтобы воскрес Христос в своем человечестве»? Разуметь ли их так, что Христос воскреснет, как человек, и это будет зависеть от нас, если мы будем христианами на деле, или же не разуметь ли под этими словами воскресение всего человечества, как это можно догадываться из слов «тогда исторический Фома приложит руку свою к этому действительно во плоти воскресшему христианству», исторический Фома, т. е. дух сомнения, скептицизм, требующий для своего убеждения осязательности, скептицизм, не только возможный, но и необходимый, пока мертвые существуют лишь как мысль, как представление, а не как видимые лицом к лицу, не как осязаемые. Можно думать также, что произойдет то и другое, т. е. воскреснет Христос, воскреснут и умершие, и тогда не будет уже места сомнению, и весь хор живых и оживших, воскрешающих и воскресающих воскликнет: «Господь мой и Бог мой»!.. Нельзя не обратить внимания на странность выражения, будто распространить «спасение на весь круг человеческой и мирской жизни, осуществить начало спасения во всей нашей действительности» Христос «может сделать уже не один», т. е. как будто Он один и не может сделать этого?.. Нет, это может быть совершено и одною божественною силою; но участие, которое дается роду человеческому в собственном спасении, есть выражение величайшей любви, величайшей благости к людям Бога, нашего Отца. Спасение не только может, но и произойдет помимо участия людей, если только они не объединятся в общем деле; но это спасение будет выражением гнева, а потому вся наша забота, все наше внимание должно быть обращено на то, чтобы не прогневать Господа, на то, чтобы всем в разум истины прийти, чтобы состоялось всеобщее объединение, путь к которому во всеобщем образовании, в связи с всеобщей воинскою повинностью, переходящею от войны с себе подобными к регуляции слепой силы. И по Евангелию конец мира наступит лишь тогда, если объединение не состоится, если проповедь евангелия окажется безуспешною; голод же и болезни есть лишь начало конца. Если же объединение в общем деле состоится, в таком случае конца и не будет, потому что в этом случае конец мирового процесса, совершающегося в нас и вне нас, будет превращением этого слепого хода земли и всех миров в управляемый совокупным разумом всех оживших, воскресших поколений. Что Соловьев под общим делом разумеет именно воскрешение всего человеческого рода, это видно из отрицания им догматизма, как мысли, не переходящей в дело, из отрицания индивидуализма как розни и из отрицания спиритуализма, потому что он не допускает телесного воскресения; но вместе с тем Соловьев об общем деле, о воскрешении, не только не высказывается нигде ясно и открыто, а так постарался скрыть свою мысль, что в последовавших за его рефератом прениях не было даже упомянуто ни об общем деле, ни о воскресении <ref name="k25" group="К."/>, и сам Соловьев не высказал ни малейшего желания направить прения на настоящий путь, и все 800 гостей, выслушавших в закрытом заседании психологического общества реферат Соловьева, поняли, конечно, под воскресшим христианством восстановление лишь истинного христианского учения, хотя сам Соловьев придавал слову христианство не отвлеченный смысл учения, а собирательный, и не братства лишь живущих, — под словом христианство Соловьев несомненно понимал совокупность всех живых и умерших. Опасаясь больше всего быть смешным, — другой опасности для Соловьева и не могло, конечно, быть в нашем столь якобы нетерпимом обществе — Соловьев не имел достаточно смелости, чтобы открыто и прямо сказать, что задача, дело общее, многовековое, дело Божие и вместе человеческое — есть всеобщее воскрешение; и потому вместо прямого утверждения воскрешения, как дела общего, Соловьев говорит о внутреннем перерождении, которое для апостолов и первой христианской общины совершилось в день Пятидесятницы — этого общего миропомазания христианской общины, а «церковь в обширном смысле христианское человечество во всем объеме, до сих пор еще не дожило до своей пятидесятницы» (стр. 4‑я Реферата). Но если пятидесятнице, т. е. минутному восторгу, энтузиазму Соловьев приписывает силу перерождения, то не значит ли это, что он ограничивает христианство только мессианским делом, т. е. объединением лишь духовновозрожденных чрез слово, или проповедь, ограничивает, следовательно, христианство только духовным объединением, т. е. тем, что выражено в Троице мессианской, за которою естественно следует день пятидесятницы, вдохновения, духовного возрождения. Но ограничивая христианство духовным лишь объединением, Соловьев, не противореча себе, не может признавать и Троицы общего дела, за которой должно следовать объединение в регуляции, воздействие на материальную природу, воздействие, закрепляющее и поддерживающее дух всех на высоте подъема, данного духовною пятидесятницею. Далее Соловьев признает, что «Золотой век» (т. е. первые века) христианства не был совершенством, но он не говорит, что несовершенство заключалось в пассивном ожидании катастрофы, которая считается возможною и неверующими (только сими последними ожидается не чудодейственная катастрофа) и первое начало которой, т. е. катастрофы, можно видеть и теперь в метеорических погромах… Кто признает дело, тот необходимо должен указать на пассивность, как на великий недостаток; для признающих дело и мученичество должно представляться препятствием, ибо мученичество предполагает мучителей, предполагает, следовательно, разъединение, несогласие; для общего дела необходимо было показать не то, чем первые века были выше нынешних, а то, чего им недоставало для совершенства. Соловьев же только карает и укоряет своих врагов (т. е. средневековое, православное христианство) в несовершенстве и вовсе не указывает пути к совершенству. Признавая мученичество высшим совершенством, неверующие употребили все силы для доказательства, что гонения не были ни так продолжительны, ни так обширны, как это думают верующие, и Соловьев, неизвестно зачем, повторяет эти утверждения; а, между тем, мученичество не составляет совершенства для человечества, взятого в целом, для родственного чувства коего и мученики, и мучители не чужие, а родственные существа. Первое условие общего дела не имеет ни гонимых, ни гонителей, ни мучеников, ни мучителей, а потому преимущество, приписываемое Соловьевым первым христианам и заключающееся в мученичестве, важного значения не имеет; если же это преимущество первых веков над последующими было бы так велико, как представляет это автор реферата, то христианским апологетам следовало бы молить об усилении гонений, а не о прекращении их, ибо прекращение гонений вело к средневековому мировоззрению, которое Соловьев считает себя призванным громить, и не хочет указать выхода из дилеммы — быть или гонимыми, или же гонителями.

19‑е октября 1891 г. могло бы сделаться величайшим днем, днем, когда было бы положено начало христианству, как общему всеотеческому делу, когда было бы приступлено к решению возложенной на человеческий род задачи, если бы Соловьев, сказав, что христианство есть общее дело, тотчас же не повторил той самой ошибки, в которой упрекает любимого ученика Христова и его брата, пожелавших низвести огонь на самарянскую весь <ref name="k26" group="К."/>; и Соловьев пожелал разрушить, сокрушить нынешнее христианство и в особенности нелюбимое им православие, пожелал доказать не только неистинность, но и противоположность его истине. Таким образом, общее всеотеческое дело стало для Соловьева «внешним лишь фактом» и весь реферат обратился, вместо приглашения к разработке проекта общего дела, в объявление войны… А, между тем, это приглашение не терпело отлагательства ни на минуту, ибо тот вопрос, к разрешению коего предполагалось пригласить, вызвал бы к жизни даже натуралистов, не говоря уже о духовном и военном сословиях, так как опыты, давшие основание к постановке этого вопроса, указывали на возможность не только искоренения неурожаев в их основных причинах, не только избавление от метеорических погромов лишь в будущем, но и на возможность избавления от засух в одних местах и разрушительных ливней — в других, даже в настоящем, когда слепые силы Востока с его иссушающими ветрами и влажные ветры слепого Запада соединились против нас и требуют, вопиют о соединении разумных сил, о соединении всех народов Востока и Запада, требуют возвышения в разумную силу темного, по его собственным словам, народа… Но чтобы соединиться для общей помочи бедствующим от голода, необходимо сознание, сознание о постоянном усилении неурожаев в будущем и о необходимости противодействовать такому усилению соединенными силами. Возбуждение такого сознания или, по крайней мере, такая постановка этого вопроса, которая сделала бы его предметом обсуждения, была бы славою 19 октября 1891 г.; и мы глубоко и горько сожалеем, что обстоятельства помешали этому дню сделаться славою Соловьева, обстоятельства, как Соловьев выражается, публичного свойства <ref name="k27" group="К."/>; но публичное есть злоупотребление общественного; однако, употребление времени даже на общественное не есть еще благое его употребление, в особенности когда оно могло быть употреблено на общее всепримиряющее дело, в коем ничего нет суетного и которое не вызывало бы против Соловьева вражды, не лишенной в настоящее время основания. Есть люди, которые в таком возбуждении вражды, в намеренном ее вызывании, видят пробуждение общества, но такое пробуждение совершенно суетно, ибо пробужденные таким образом, переругавшись, погружаются в еще большую спячку. Если бы мы были врагами Соловьева, то пожелали бы ему полного торжества над защитниками православия, потому что тогда вполне выяснилась бы роль, которую Соловьев принял на себя, сделавшись обвинителем православия, выискивая в нем все самое дурное… И в самом деле, в кого Соловьев обратился при этом?.. Спор напоминает канонизацию, при которой являются с одной стороны выискивающие все доброе, а с другой — выискивающие все злое, первые называются адвокатами Божиими, а последние, выискивая всеми способами все злое, и сами делаются злыми, овладеваются неприязнью к обвиняемому до ослепления и благодаря этому выискивают в обвиняемом пороки, даже несовместимые. Так и Соловьев желает видеть в православии и фанатизм, и равнодушие, т. е. пороки, очевидно, несовместимые. Кроме того, фанатизм у церкви, не имеющей светской власти, может быть только словом, а не делом, и будет служить указателем не равнодушия, а ревности, так что в православии фанатизм не порок, а добродетель, если равнодушие к истине и благу есть порок. Веротерпимость — сочетание невозможное, потому что если есть вера, то не может быть терпимости, а если есть терпимость, то нет, следовательно, веры. Терпимость в смысле отрицания всякой ссоры из-за убеждений, из-за мысли, будет существовать, когда будет единомыслие, выраженное в общем, всеотеческом деле, или же когда наступит полное равнодушие к убеждениям, чего, однако, никогда не будет, потому что нет веры без дела, кроме мертвой. Ограничивать свое желание терпимостью, частным случаем правды, или справедливостью, вместо единомыслия, как условия общего дела, значит не только желать очень малого, ничтожного, но вместе и неисполнимого, и едва ли желательного, так как терпимость служит показателем равнодушия и одряхления.

==Подстраничные сноски Н.Ф. Федорова==↑ ^* «Однако, если патриархи при возношении св. даров поминают только одну империю, они правы, потому что империя одна подобно тому, как Отец, Сын и Св. Дух»; и еще — «Бог не отдал эту часть в управление одному мне, а нам обоим, на том условии, чтобы между нами было такое единство чрез союз любви, чтобы никакого разделения между нами не было».

Примечания Н.Ф.

↑ 1. Проект соединения церквей есть приложение к посланию, или записке, от неученых (от всех несущих воинскую повинность, от их матерей и родственников) к ученым духовного сана и к ученым военного дела; в этой записке испрашивается у первых (духовных) благословение последним (военным) на новый бескровный подвиг; это — записка от неученых, кои при всеобщей воинской повинности не могут признать достаточными те определения, которые обыкновенно даются войску, ибо эти определения не обнимают тех дел, на которые войско употребляется и в настоящее время, напр. действия против саранчи, действия во время пожаров, наводнений и вообще во время бедствий, причиняемых слепыми силами; эти действия войска игнорируются теперь и станут, должны стать, главным и, наконец, единственным делом, общим делом всех без исключения. Эта записка, испрашивая благословение духовных войску на новый бескровный подвиг, вместе с тем доказывает, что храмовая служба с бескровной жертвой была и есть приготовлением, воспитанием к этому внехрамовому бескровному подвигу, т. е. к действию на слепые, стихийные силы, к управлению ими во исполнение божественной заповеди, данной человеку при его сотворении.

2. Старокатоликов следовало бы назвать стародогматцами, так же как старообрядцев не называют старокафоликами или староправославными. Стародогматцам не следовало бы ограничиваться лишь мыслию, а старообрядцам обрядом, т. е. делом лишь церковным, но следовало бы признать внецерковное, внехрамовое дело, в котором старокатолики могут видеть исполнение своей мысли или догмата. Тем не менее и в стародогматцах и старообрядцах выражается любовь младшего поколения к старшему, сынов к отцам, безбородых к бородатым. Эпоху возрождения правильнее назвать эпохою мнимого омолаживания; снятие бороды было началом омолаживания. Сущность старообрядства есть признание бороды (отцов) и отрицание «безбородого гуманизма», который признает лишь юность, отрицая (т. е. маскируя) не только старость, но и мужество и распространяя юность на отрочество и даже на детство. Детские балы есть игра в женихов и невест. Отец тем гуманнее, чем раньше разрешит сыну табак, вино и т. п. Эпоху возрождения правильнее назвать эпохою мнимого омолаживания и действительного старения, мнимого возрождения и действительного вырождения.

3. Догмат и обряд находятся в таком же отношении между собою, в каком философия к искусству; но что выше — первая или последнее?.. Можно ли ради отвлеченной мысли отказаться от поэзии, живописи, архитектуры?..

4. Старое, истовое перстосложение и крестное знамение заменилось нынешним неистовым, бесформенным, подобно тому как уставное и полууставное письмо заменилось неистовою, неразборчивою «скорописью», в которой выражается распущенность (бесхарактерность), мнимое уважение к себе и презрение к другим, болезненное самолюбие, нервозность. Истовость есть принадлежность эпохи преобладания военного, а неистовость есть выражение светской неуважительности и гражданской распущенности.

5. Для народа — соединение с старокатоликами будет мнимое, а для нашего дворянства, воспитанного на итальянской опере, на итальянской живописи, это соединение будет не мнимое, а в обряде и жизни. Итальянская опера есть первый миссионер католицизма.

6. Терпимость, эта жалкая, истасканная добродетель, порожденная отчаянием, выражает дряхлость. Что хуже: гнусный ли фанатизм или же пошлая терпимость?..

7. Без общего дела вера еще не жива, или, по крайней мере, не живоносна. При общем деле вера становится не живою только, но и живоносною.

8. Христианство никогда не было терпимостью, оно или себя отдавало на казнь, или само казнило. Если последнее есть зло, то и первое еще не есть благо.

9. Не в одних крестовых походах война была вызвана несогласием в верованиях; и бывшая в недалеком прошлом Крымская война началась из-за Св. мест <ref name="k28" group="К."/>, и архиепископ Сибур благословлял французов на защиту турок, за что и был прозван Сибур-пашею. Если скажут, что вопрос о Св. местах был в этом случае лишь предлогом, то и в крестовых походах торговые интересы играли далеко не последнюю роль.

О работе Н.Ф. Федорова «Проект соединения церквей»

↑ Статья написана в первой половине 90 х гг. (датируется по содержанию) как своего рода дополнение к «Вопросу о братстве…». Поводом к ее созданию послужил обсуждавшийся в русской и зарубежной печати того времени вопрос о сближении и возможном соединении старокатоликов (см. примеч. 83 к «Собору») с православной церковью (в конце 1892 г. в С. Петербурге была даже образована комиссия для выяснения условий этого сближения), а также всемирный конгресс представителей религий, состоявшийся в 1893 г. в Чикаго в рамках Всемирной Колумбовой выставки (он был задуман как этап на пути объединенного религиозного движения, но не привел ни к каким практическим результатам). Федоров предлагает свой, активно-христианский вариант разрешения вопроса о соединении церквей, выдвигая в качестве главного критерия не столько примирение в догмате и обряде, сколько примирение в общем богочеловеческом деле, которое, в сущности, стало бы исполнением, осуществлением догмата. При этом он выводит примирение из границ лишь веры, распространяя его на все сферы человеческой жизни, проповедуя необходимость христианизации научного знания и творчества, обращения войска в «естествоиспытательную силу», «метеорической регуляции». Вторая половина работы посвящена разбору реферата В. С. Соловьева «Об упадке средневекового миросозерцания» (1891).

Комментарии А.Г. Гачевой при участии С.Г. Семеновой